Поздние новеллы - Страница 62

XVII

Потряслись основы основ. Земля зашаталась, задрожала и заходила у них под ногами, так что не могли на них устоять и все трое закачались в шатре, опорные шесты которого будто выламывали гигантские кулаки. Но твердь кренилась не в одну только сторону, а каким-то совсем запутанным и головокружительным образом во все одновременно, так что настал ужас, а внутри у человека был при этом подземный гул и грохот, а сверху и снаружи словно трубный звук весьма сильный, а вдобавок еще другой гром, рокот и раскаты. Так странно и своеобразно-стыдно, когда только ты собрался вспыхнуть гневом, Господь снимает у тебя с языка и вспыхивает Сам — намного мощнее, чем мог бы ты, потрясая мир, тогда как ты мог потрясать лишь кулаками.

Моисей, тот еще меньше остальных побледнел от страха, поскольку всегда был настроен на Бога. Но вместе с бледными от страха Мариам и Аароном выскочил на улицу; и там они увидели, что земля разверзла пасть и рядом с шатром зияет огромная трещина, явно предназначенная для Мариам с Аароном — еще пара локтей, и обоих поглотила бы земля. И увидели: гора на востоке за пустыней, Хорив или Синай — о, что творилось с Хоривом, что делалось с горой Синай! Ее всю окутал дым и огонь, с отдаленным гулом толчков она извергала к небу раскаленные осколки, а по склонам стекали огненные ручьи. Чад, в котором сверкала гора, укутал звезды над пустыней, и над оазисом Кадес начинался медленный пепельный дождь.

Аарон и Мариам пали ниц, ибо замысленная для них пропасть весьма их ужаснула, а откровение Яхве на горе показало, что они зашли слишком далеко и говорили безрассудно. Аарон воскликнул:

— Ах, господин, эта женщина, сестра моя, молола гнусный вздор, но прими мое ходатайство и не поставь ей в грех, что она согрешила помазаннику Божию!

Мариам тоже кричала Моисею и говорила:

— Господин, нельзя говорить безрассуднее брата моего Аарона. Но прости ему и не поставь ему в грех, дабы не поглотил его Бог за то, что он столь несдержанно трунил над тобою с твоей ефиоплянкой!

Моисей был не вполне уверен, действительно ли явление Яхве относилось к брату с сестрой и их бессердечию или просто так совпало, что Бог именно сейчас воззвал к нему, дабы поговорить о народе и труде ваятеля, — поскольку подобных призывов ожидал ежечасно. Но он не стал разуверять их и ответил:

— Сами видите. Но наберитесь мужества, дети Амрамовы, я замолвлю за вас словечко наверху у Бога на горе, куда Он зовет меня. Ибо вам надлежит увидеть и народу надлежит увидеть, обессилел ли брат ваш от черного блудодейства или же в сердце его, как ни в чьем другом, живет мужество Божие. Я иду на огненную гору, совсем один, наверх к Богу, дабы внять Его мыслям и бесстрашно снестись с Грозным на «Ты», подальше от людей, но об их делах. Ибо давно уже знаю, что все, чему я учил вас ради вашего освящения пред Ним, Святым, Он желает выразить кратко и навечно-лаконично, чтобы я снес вам с Его горы, а народ хранил в скинии собрания вместе с ковчегом, ефодом и Медным змеем. Прощайте! Я могу и погибнуть в волнении Божием и в огне горы — вполне может быть, исключить нельзя. Но если вернусь, то снесу вам из Его грома навечно-лаконичное, закон Божий.

Это в самом деле являлось твердым его намерением, он решил осуществить его во что бы то ни стало. Ибо чтобы всю ораву, жестоковыйную, снова и снова впадающую в грехи свои, направить в русло благонравия Божиего и заставить страшиться заветов, не было более действенного средства, чем дерзнуть отправиться наверх одному-одинешеньку, в ужас Яхве, на низвергающуюся гору и спустить им оттуда диктат — тогда, думал он, они будут ему следовать. Потому, когда сбежались они со всех сторон к его хижине, трясясь в коленках из-за знамения и разламывающих землю содроганий, повторившихся слабее и раз, и два, он попенял им за вульгарную трясучку и вселил подобающую выдержку: Бог призывает его ради них, сказал он, и он идет к Яхве, наверх, на гору, и, если будет на то воля Божия, кое-что им принесет. Им же следует разойтись по домам и приготовиться к исходу: освятиться, вымыть свои одежды и не прикасаться к женам, ибо назавтра надлежит им выйти из Кадеса в пустыню, ближе к горе и разбить ему стан напротив горы и ждать там, когда он вернется со страшного свидания и, может быть, кое-что им принесет.

Так и произошло, или как-то примерно так. Ибо Моисей, по своему обыкновению, думал только о том, чтобы они вымыли одежды и не прикасались к женам; Йошуа же Нун, стратегически мыслящий юноша, думал о том, что еще необходимо для подобной народной прогулочки, и со своим ополчением позаботился обо всем насущном, что нужно было взять в пустыню из воды и пищи для тысяч людей; он позаботился даже о нарочной службе между Кадесом и станом в пустыне, у горы. Халева, своего заместителя, он с полицейским отрядом оставил в Кадесе с теми, кто не мог или не хотел уходить. А остальные на третий день, когда все было готово, с повозками и жертвенными животными вышли по направлению к горе — день пути и еще половина; там, еще на умеренном расстоянии от дымящегося пристанища Яхве, Йошуа провел им со всех сторон черту и от имени Моисея строго-настрого запретил восходить на гору, даже касаться подножия, ибо только учителю дозволено так близко подходить к Богу, кроме того, это смертельно опасно и кто дотронется до горы, того побьют камнями или застрелят из лука. Они легко с ним согласились, так как толпа не имеет ни малейшего желания слишком приближаться к Богу; для обычного человека гора выглядела какой угодно, только не привлекательной — ни днем, когда на ней в густой, пронзаемой молниями туче стоял Яхве, ни тем более ночью, когда облако это, а с ним и вся вершина пылали.