Поздние новеллы - Страница 61

Известно, что, кроме первой жены Сепфоры, матери своих сыновей, он жил тогда с ефиоплянкой, особой из земли Ефиопской, которая уже ребенком очутилась в Египте, жительствовала с родом в Гесеме и присоединилась к исходу. Она, несомненно, уже знавала мужчин, и тем не менее Моисей взял ее к себе под одеяло. Роскошный в своем роде экземпляр — грудь горой, перекатывающиеся глазные яблоки, пухлые губы, погружаться в которые при поцелуе, вероятно, было крайне увлекательно, и полная пряностью кожа. Моисея страшно тянуло к ней для разрядки, он не мог от нее оторваться, хоть ему и приходилось при этом выносить противоборство всего дома — не только мадианитянской жены своей Сепфоры и ее сыновей, но прежде всего молочной сестры Мариам и молочного брата Аарона. Сепфора-то как раз, обладающая изрядной долей размеренной светскости брата Иофора, еще худо-бедно мирилась с соперницей, особенно поскольку та таила свой женский триумф и держала себя по отношению к ней крайне раболепно; Сепфора относилась к ефиоплянке скорее с усмешкой, нежели с ненавистью, и с Моисеем в этом плане обращалась скорее иронично, нежели давала волю ревности. Сыновья же, Гирсам и Елиезер, входившие в вооруженное ополчение Йошуа, имели прочное чувство дисциплины, чтобы бунтовать против отца; по ним лишь видно было, что они злятся и стыдятся за него.

Совершенно иначе обстояло дело с Мариам, пророчицей, и Аароном, медоточивым. Их ненависть к ефиоплянке под одеялом была ядовитее, чем у остальных, поскольку в какой-то степени являлась выходом более глубинного и общего недоброжелательства, объединявшего их против Моисея. Они уже давно начали завидовать его тесной связи с Богом, духовному учительству, личной избранности для трудов, полагая, что он по большей части все навоображал, так как себя считали не хуже, даже лучше его и говорили меж собой: «Одному ли Моисею говорит Господь? Не говорит ли Он и нам? Кто такой этот человек Моисей, что так возвысился над нами?» Вот что лежало в основе их возмущения связью с ефиоплянкой, и всякий раз, когда они, к сожалению своего брата, принимались бранчливо осыпать его за страсть ночей упреками, последние становились лишь отправной точкой для дальнейших обвинений: скоро брат с сестрой переходили от упреков к чинимой им вследствие его величия несправедливости.

Так случилось однажды, ближе к вечеру, у него в хижине; они терзали его именно так, как я уже говорил, как они обыкновенно его терзали: ефиоплянка, ефиоплянка, опять ефиоплянка, и что он не может оторваться от ее черной груди, да какой это скандал, да какой срам для Сепфоры, его первой жены, да какое позорище для него самого, ведь он претендует быть правителем Божиим, единственным рупором Яхве на земле…

— Претендую? — переспросил он. — Что Господь возложил на меня, то я и есть. Но как же гнусно с вашей стороны, как страшно даже гнусно, что вы лишаете меня радости и разрядам на груди моей ефиоплянки! Ибо это не грех пред Богом, и среди всех запретов, которые Он мне дал, нет такого, что нельзя возлежать с ефиоплянкой. Мне об этом ничего не известно.

Ну конечно, сказали они, он выбирает запреты по своему вкусу и, считая себя единственным рупором Яхве, того и гляди скоро заявит, что прямо-таки заповедано возлежать с ефиоплянками. А при этом они, Мариам и Аарон, родные дети Амрама, потомка Левиина, а он в конце концов всего-навсего найденыш из тростника, ему следует немножко поучиться смирению, и то, что, несмотря на неприятности, он так уперся в эту ефиоплянку, свидетельствует лишь о его гордыне и превозношении.

— Кто же может что против своей призванности? — сказал он. — И кто же виноват, если набрел на горящий терновник? Мариам, я всегда высоко ценил твои прорицательские способности и никогда не отрицал, что ты прилично владеешь тимпаном…

— А почему ты тогда запретил мне мой гимн «Коньи всадник»? — спросила та. — И не позволил играть на тимпане пляшущим женщинам, потому что Бог якобы не разрешил своему воинству праздновать гибель египтян? Это было омерзительно с твоей стороны.

— А тебя, Аарон, — продолжил теснимый, — я назначил у скинии собрания первым священником и вверил тебе ковчег, ефод и Медного змея, чтобы ты смотрел за ними. Вот как я тебя ценю.

— Да куда уж меньше, — возразил Аарон, — потому что без моего красноречия ты при своей гугнивости никогда бы не обратил народ к Яхве и не склонил бы его к исходу. А человеком, который вывел нас из Египта, называешь себя. Но если ты нас ценишь и не превозносишься над родными братом и сестрой, почему тогда не слушаешь слов наших и ощетинился на предупреждение, что все племя подвергаешь опасности своей черной похотливостью? Ибо она прегорькая чаша для Сепфоры, мадианитянской жены твоей, и оскорбление для всего Мадиама; того и гляди, Иофор, тесть твой, еще пойдет на нас войной, и все из-за твоей черной прихоти.

— Иофор, — сохраняя отменное самообладание, ответил Моисей, — уравновешенный, опытный, светский человек, который, конечно, поймет, что Сепфора — да почтится имя ее! — не может больше предложить необходимой разрядки такому крайне измученному и тяжело обремененному поручением человеку, как я. А кожа моей ефиоплянки, как корица и гвоздичное масло в ноздрях моих, меня к ней тянет, и посему прошу вас, дорогие друзья, все же оставьте мне ее!

Куда там! Бранясь, они настоятельно потребовали, чтобы он не просто расстался с ефиоплянкой и преградил ей доступ под одеяло, но и изгнал вон без воды в пустыню.

Тогда сосуды гнева набухли, и Моисей принялся изо всех сил потрясать кулаками у бедер. Однако прежде чем он успел открыть рот, чтобы ответить, произошло совсем другое потрясение — вмешался Яхве, Он обратил лице Свое на жестокосердных брата и сестру и так порадел о рабе Своем, что они не забыли этого во всю жизнь. Произошло нечто ужасное и неслыханное.