Поздние новеллы - Страница 44

К оглавлению

Тщательно крёстные выбраны были твои, дорогая,

К радости нашей взаимной. Они, как и пастор наш юный,

Оба мужчинами были ещё молодыми довольно.

Старшему — чуть лишь за тридцать, но имя его уже веско

В мире звучит образованном, каждый почтительно брови

Тут же поднимет, заслышав его, потому что известен

Он как творения славного автор. Стоит, прислонившись

К створке дверной, и внимательно внемлет, мой верный

товарищ.

Он в сюртуке, ладно сшитом, по-бюргерски чист,

благороден.

Детски учтиво его жизнелюбье, но всё же страданье

Знает он близко и духом отмечен, знакомый с болезнью.

С ней он помолвлен пожизненно, часто она истязает

Бедного друга. Исполнен любовью и благоговейным

Страхом, дерзнул изложить он легенду о самом последнем

Из Икаридов, о доле смертельной его, да и сам он

Жребий такой отвоёвывал, Фауста сын и Елены,

Знак Виттенберга несущий и мету страстей Элевсина,

Заповедь смерти храня терпеливо душой раздвоённой,

Той, что опасно парит в равновесии жутком над миром,

Где неизменно прошедшее спорит с грядущим, и воля

С музыкой спорит, и тайна — со словом, и логика галлов —

С духом германским. И ринулась всё же душа без оглядки

В ночь роковую. Но к ясному небу уже воспаряет

Светлый, в лучах ореол, этот образ извечно священный.

Вот написал он о чём, двадцать глав описания длятся,

Или, вернее сказать, изменения, метаморфозы:

Ибо они вариации суть на единую тему,

Тему смертельно застывших весов. Этот труд философский

Облагородил он чувством глубоким и очарованьем

Каждую часть наделил в описаньи тончайшем предметов.

Книгу я эту люблю больше всех из написанных ныне,

Издавна близок её мне ландшафт многогранный, который

Есть часть меня, как и я его часть, и тайком улыбаюсь,

Если услышу, как хвалят её приобщённые к теме.

Вот что скажу про него я. Другой же в течение действа

Прямо стоять был не в силах, сидел он торжественно

в кресле,

Руки бескровные на набалдашник большой поместивши

Трости, похожей на посох. Её наконечник упёрся

Плотно в ковёр. И сей лик двадцатипятилетний

Бледен был слишком и слишком серьёзен. В немом

напряженьи

Спину держал он, как старец, усильем осанку хранящий.

В серо-зелёном был платье. На фронте четыре провёл он

Года, за родину храбро сражаясь. Поэтом, студентом

Был только-только. Но вот раскалённым металлом зубчатым

Ногу ему раздробило. В карман угодивший осколок

В месиво страшное всё раскурочил: ключи и монеты,

Что там ещё… Пролежал в лазарете он долго, и чудом

Ногу спасти удалось. Нет, мы не были раньше знакомы.

Но до ранения страшного с ним завязалась у нас переписка.

Сердцем я всем оценил его чистую смелую душу.

И когда время пришло твоего поручителя выбрать,

Тут же подумал о нём. Глубока, благородна по сути

Мысль, что найдёшь ты опору, рождённая временем

смутным,

В том, кто был времени этого юным борцом беззаветным.

Знал я, что в радость ему это будет. И вот он решился,

Не до конца от болезни оправившись (выйти в отставку

Намеревался он), тут же приехал, собрав свои силы,

Дабы торжественно-клятвенно-благоговейно промолвить

«Да». Это слово так искренне любит горячая юность.

Любит его и кто верою доброй исполнен. То слово

Многие годы назад прошептал он в душе, ещё детской.

С родиной он обручился, кровавою клятвой скрепивши

Право своё ей служить. Это право казалось священным.

Может, его обманула священная вера? Ведь круто

С верой, с любовью судьба поступила. Германия в прахе,

Попрано право её, и бичует себя безутешно

Бедное сердце германца, а страны, стяжавшие лавры,

Жуликоватой своей добродетелью громко бряцая,

Думают, как, сохраняя невинность, продлить наказанье.

Юноша бедный! За то, что отвергнуто, ты поручился,

Было уже опозорено раньше оно, поднималось

В мощи своей безграничной и эхом в тебе вырастая,

Смелости полное, чтобы сдержать ненасытную ярость

Мира безумного, свято уверен ты был в своём сердце:

Видит судьба твоё мужество (а не пустую браваду).

Но неподдельное мужество всё ж обернулось бравадой!

Так показаться могло, ведь суров приговор был судейский

И окончателен: выбрал он сторону вражеской силы.

Может, достойнее враг, раз десницей своею арбитр

Выбрал его как избранника рока, народ же немецкий

Ввергнул в кромешную ночь?.. Но не будем вопрос этот

ставить.

Это не важно, достоин ли наш неприятель победы,

Ибо душа мировая порой, вознеся лицемера,

Трезвость внесёт пораженьем, спасая важнейшие души.

Коль и не лучше был враг, так уж мы были плохи, конечно,

Подлым тогда было время, и слишком народ твой

германский

Времени верно служил. Но, мой юноша бедный, сказавши

«Да», ты другое душой произнёс! В твоём искреннем сердце

Билась иная Германия, подлинный образ отчизны,

Клялся ты родине мудрой, глубинной, которая прочим

Чужда всегда и всегда раздражает, но всё-таки вечно

Манит надеждою тайной и ужасом благоговейным.

«Да» ты не этой отчизне сказал, что себя позабыла и грозно

Силой телесной играла, восставши, чтоб миропорядок

Свой навязать, и теперь поплатилась жестоко за это.