Поздние новеллы - Страница 53

Известие об их приближении, которое принес арьергард Йошуа, вызвало в народе непомерный страх и бешеное отчаяние. Тут же ярким огнем вспыхнуло сожаление, что последовали за «этим человеком Моисеем», и поднялось то массовое недовольство, которое, к скорби и горечи Моисея, повторялось при всякой трудности, что впоследствии возникала. Женщины вопили, мужчины ругались и потрясали кулаками у бедер, как обычно в возбужденном состоянии делал Моисей. Говорилось следующее:

— Разве не хватало гробов в Египте, куда бы мы мирно вошли в свой час, если бы остались дома?

Вдруг Египет стал «домом», хотя всегда был барщинной чужбиной.

— Лучше быть нам в рабстве у египтян, чем погибнуть в этой глуши от меча.

И такое Моисей слышал тысячи раз, это даже испортило ему радость от спасения, которое было потрясающим. Он являлся «тем человеком Моисеем, который вывел нас из Египта», что подразумевало похвалу до тех пор, пока все шло хорошо. Если же плохо, слова тотчас меняли окраску, приобретая значение ропотного упрека, неизменно недалекого от мысли о побиении камнями.

В общем, после короткого перепуга здесь все прошло позорно, неправдоподобно хорошо. Благодаря Божьему чуду Моисей стал весьма велик, стал «тем человеком, который вывел нас из Египта», — что значило опять-таки противоположное. Племя катится по осушившемуся шельфу, за ним — египетская мощь колесниц. Вдруг ветер умирает, прилив обращается вспять, и, захлебываясь, всадники и кони гибнут в поглотивших их водах.

Триумф был беспримерным. Мариам, пророчица, сестра Ааронова, ударяя в тимпан, пела пляшущим женщинам:

— Воспойте Господу… высоко превознесся… коня и всадника… ввергнул в море.

Всё она сама сочинила. При этом нельзя забывать о сопровождении тимпана.

Народ охватило глубокое волнение. Слова «величествен святостью», «досточтим хвалами», «грозен», «творец чудес» не сходили у него с языка, и было непонятно, относятся ли они к Божеству или к Моисею, Божьему человеку, поскольку считалось, что потопляющий поток на египетскую мощь обрушил его жезл. Путаница напрашивалась сама собой. Если народ вдруг не роптал, Моисей непрестанно изводился тем, как помешать людям держать за Бога, за Того, о Ком он возвещал, его самого.

X

Вообще-то смешного тут ничего нет, ибо то, что он начал требовать от несчастных, превосходило все обыкновенно-человеческое и вряд ли могло родиться в голове смертного. Только рот разинуть. Тотчас же после Мариамовой песни с плясками он запретил любые дальнейшие торжества по поводу гибели египтян. Он заявил: даже небесное воинство Яхве намеревалось подхватить победную песнь, но Всесвятой оборвал их:

— Как, Мои творения тонут в море, а вы собираетесь петь?

Он пустил в народ эту короткую, но поразительную историю. А еще добавил:

— Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется.

В первый раз всей ораве, всем двенадцати тысячам и паре сотен душ, включая три тысячи годных к воинской службе, подобным образом говорили «ты»; это обращение обнимало всю их совокупность и одновременно устремляло взор на каждого — на мужа и жену, на старика и ребенка, каждому словно тыкали в грудь пальцем.

— Не возопи от радости, когда упадет враг твой.

В высшей степени неестественно! Но эта неестественность явно была связана с незримостью Моисеева Бога, который хотел быть нашим Богом. Более сообразительные из смуглой оравы начали догадываться, что все это значит и сколь жутко-обременительно, оказывается, присягнуть незримому Богу.

Они находились в земле Син, а именно в пустыне Сур, страшном месте, откуда можно было выйти, только чтобы попасть в столь же безрадостное — пустыню Фаран. Почему эти пустыни имели разные названия, установить не удалось; они сталкивались с сухим треском, и повсюду тянулась одна и та же каменистая, стекающая мертвыми холмами, безводная и бесплодная проклятая ширь, три дня пути, и четыре, и пять. Моисей правильно сделал, что немедля использовал свой выросший у Чермного моря авторитет для сверхъестественного внушения: он тут же опять стал «этим человеком Моисеем, который вывел нас из Египта», что означало «довел до беды», и слуха его достигал громкий ропот. По истечении третьего дня подошла к концу взятая с собою вода. Возжаждали тысячи людей — неумолимое солнце над головой и голая безутешность под ногами, и не важно, была ли то безутешность еще пустыни Сур или уже пустыни Фаран.

— Что нам пить?

Они кричали это громко, не деликатно по отношению к страданиям вождя, порожденным его ответственностью. Сам он пить не хотел — да пусть вообще никогда ничего больше не пить, лишь бы у них что-нибудь было, только бы не слышать:

— Зачем ты вывел нас из Египта?

Страдать одному — легкая мука по сравнению с необходимостью отвечать за такую ораву, и Моисей был очень измученным человеком, остался таковым на все времена — самый измученный из всех людей на земле.

Ибо очень скоро не осталось и еды, потому как на сколько же могло хватить наспех припасенных лепешек?

— Что нам есть?

Вот уже раздался и этот вопль, со слезами и бранью, и тяжелые часы провел Моисей наедине с Богом, пеняя Ему, что жестоко было с Его стороны возлагать бремя всего народа сего на него, Его раба.

— Разве я носил во чреве весь народ сей и родил его, — спрашивал он, — что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих? Откуда мне взять пищи, чтобы дать всему народу сему? Они плачут передо мною и говорят: дай нам есть мяса. Я не могу один нести столько народа, он тяжел для меня. Когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня, чтобы мне не видеть бедствия моего и их!