Поздние новеллы - Страница 1

К оглавлению

1

Непорядок и ранние страдания
© Перевод Е. Шукшиной

На второе были одни овощи — капустные котлеты, следом еще холодный пудинг, изготовленный из порошка с запахом миндаля и мыла, что теперь поступает в продажу, и пока малолетний слуга Ксавер в полосатой куртке, из которой он вырос, белых шерстяных перчатках и желтых сандалиях подает его, большие тактично напоминают отцу, что у них сегодня гости.

Большие — это восемнадцатилетняя кареглазая Ингрид, весьма привлекательная девушка, которая хоть и собирается вот-вот сдавать экзамены и, вероятно, их сдаст, пусть только потому, что до полнейшей снисходительности вскружила голову учителям, особенно директору, но вовсе не намерена искать аттестату какое-либо применение (обладая приятной улыбкой, пленительным голосом, а также ярко выраженным и довольно забавным подражательским талантом, она тяготеет к театру), и Берт (блондин, семнадцать лет), который вообще не хочет оканчивать школу, а мечтает как можно скорее окунуться в жизнь, став либо танцором, либо эстрадным юмористом, а может, и официантом, но последнее — непременно «в Каире», с каковой целью однажды, в пять утра, уже предпринял чуть было не удавшуюся попытку к бегству. Берт имеет бесспорное сходство со слугой Ксавером Кляйнсгютлем, своим ровесником, не столько вследствие неприметной наружности, — напротив, чертами лица он поразительно похож на отца, профессора Корнелиуса, — сколько в силу сближения с другой стороны, во всяком случае, благодаря обоюдному подражанию, в котором решающую роль играет обстоятельная взаимоподгонка одежды и манер. У обоих густые, очень длинные волосы с небрежным пробором посередине, следовательно — оба одинаковым движением отбрасывают их назад. Когда кто-нибудь из них без головного убора — при любой погоде, — в ветровке, из чистого кокетства подхваченной кожаным ремнем, слегка подавшись торсом вперед и пригнув голову на плечо, выходит через садовые ворота или садится на велосипед (Ксавер вовсю пользуется хозяйскими велосипедами, в том числе и женскими, а в особо беспечном расположении духа — даже профессорским), доктор Корнелиус, глядя из окна спальни, при всем желании не в состоянии определить, кто перед ним — слуга или его сын. Они очень похожи на молодых русских мужиков, считает он, что один, что другой, и оба — страстные курильщики, хотя Берти не располагает средствами, чтобы выкуривать так же много, как Ксавер, который дорос до тридцати сигарет в день, причем сигарет той самой марки, что носит имя находящейся в самом расцвете кинодивы.

Большие называют родителей «стариками» — не за спиной, они обращаются к ним так, и довольно ласково, хотя Корнелиусу всего сорок семь, а жене его еще на восемь лет меньше. «Почтенный старик! — говорят они. — Милейшая старушка!», а родители профессора, которые влачат в его родных краях порушенную, запуганную жизнь, именуются ими «древними». Маленькие же, Лорхен и Кусачик, что столуются наверху вместе с «голубой Анной», которую зовут так из-за синевы щек, по примеру матери обращаются к отцу по имени, то есть «Абель». Звучит это в своей вопиющей доверительности невероятно смешно, особенно в прелестном исполнении пятилетней Элеоноры, которая точь-в-точь похожа на госпожу Корнелиус с детских фотографий и которую профессор любит больше всего на свете.

— Старичок, — приятно говорит Ингрид, положив свою крупную, но красивую кисть на руку отцу, который в соответствии с бюргерским, не вполне противоестественным обычаем сидит во главе семейного стола (сама Ингрид занимает место слева от него, напротив матери), — дражайший предок, позволь деликатно напомнить тебе, ибо ты наверняка сублимировал. Так вот, сегодня после обеда у нас намечается небольшое увеселение — гусиный припляс и селедочный салат. Лично для тебя сие означает, что следует сохранять выдержку и не падать духом — в девять все закончится.

— Вот как? — откликается Корнелиус, у которого вытягивается лицо. — Ну что ж, отлично, — кивает он, демонстрируя тем самым, что находится в состоянии гармонии с необходимостью. — Я только подумал… Уже сегодня? Ну да, четверг. Как летит время. И когда же они придут?

Гости начнут прибывать в половине пятого, отвечает Ингрид, которой брат при общении с отцом уступает первенство, так что пока он будет отдыхать наверху, то почти ничего не услышит, а с семи до восьми все равно отправится на прогулку. При желании может, конечно, улизнуть и через террасу.

— О, — отмахивается Корнелиус, имея в виду: «Ты преувеличиваешь».

Тут все-таки вступает Берт:

— Ваня не играет только в четверг. В любой другой день ему пришлось бы уйти в половине седьмого. Всех, кто примет участие, это бы задело.

«Ваня» — это Иван Герцль, прославленный первый любовник Государственного театра, близкий друг Берта и Ингрид, которые частенько попивают с ним чай и навещают его в гримерке. Как артист он является представителем новейшей школы, на сцене принимает крайне, по мнению профессора, неестественные, жеманные позы и надрывно подвывает. Профессора истории это расположить никак не может, но Берт находится под сильным влиянием Герцля, подводит черным нижние веки, что уже неоднократно имело следствием тяжелые, хоть и безрезультатные сцены с отцом, и с юношеским бессердечием по отношению к душевным страданиям пращуров заявляет, что, буде изберет профессию танцора, Герцль для него — образец, и даже официантом, в Каире, он намерен двигаться точно так же.

1