Поздние новеллы - Страница 2

Корнелиус чуть наклоняется к сыну и слегка приподнимает брови, подпустив той лояльной сдержанности и самообладания, что подобают его поколению. В пантомиме нет конкретной иронии, за руку не схватишь, она самого широкого применения. Берт вправе отнести ее как к себе, так и к таланту самовыражения своего друга.

Кто же еще придет — осведомляется хозяин дома. Называются имена, более-менее ему знакомые, имена из скопления особняков, из города, имена соучениц Ингрид по женской гимназии… Короче, нужно еще созвониться. Например, позвонить Максу, Максу Гергезелю, студ., инж.; само имя дочь произносит в тягучей, гнусавой манере, в которой, по ее утверждению, все Гергезели ведут частные разговоры и которую она и дальше передразнивает так забавно и достоверно, что родители от смеха рискуют подавиться скверным пудингом. Ибо даже в нынешние времена, когда что-то смешно, нужно смеяться.

В кабинете профессора то и дело звонит телефон, и большие бегают туда, ибо знают, что это им. Многие после последнего подорожания вынуждены были отказаться от телефона, но Корнелиусам еле-еле удалось его сохранить, как удается пока сохранять и выстроенный до войны особняк — благодаря многомиллионному жалованью ординарного профессора истории, которое худо-бедно приноровили к обстоятельствам. Дом в предместье элегантен, удобен, хоть и несколько запущен, поскольку из-за дефицита стройматериалов ремонтные работы невозможны, и изуродован железными печами с длинными трубами. Но именно в таких условиях, хоть они уже никуда не годятся, живет теперь бывшая верхняя прослойка среднего сословия, то есть скудно и трудно, в поношенной, перелицованной одежде. Дети другого не знают, для них это есть норма и порядок, они родились усадебными пролетариями. Вопрос гардероба их не особо волнует. Этот народец изобрел себе сообразный времени костюм — продукт бедности и бойскаутского вкуса, летом состоящий чуть ли не исключительно из подпоясанной льняной рубахи и сандалий. Старшим — бюргерам — тяжелее.

Побросав салфетки на спинки стульев, большие в смежной комнате говорят с друзьями. Звонят приглашенные. Подтверждают, что придут, или говорят, что не придут, или хотят что-то обсудить, и большие обсуждают затронутые вопросы на жаргоне своего круга, изысканном и задорном волапюке, из которого «старики» не понимают почти ни слова. Они тем временем тоже кое-что обсуждают — угощение для гостей. Профессор выказывает бюргерское тщеславие. Он хочет, чтобы на ужин после итальянского салата и бутербродов с черным хлебом был еще торт, что-нибудь тортообразное, но госпожа Корнелиус заявляет, что это слишком — молодежь ничего такого и не ждет вовсе, полагает она, и дети, в очередной раз вернувшись к пудингу, с ней соглашаются.

Хозяйка дома, тип внешности которой унаследовала более высокая Ингрид, от сумасшедших экономических сложностей поникла и потускнела. Ей бы на воды, но из-за того, что все перевернулось вверх тормашками, из-за того, что задрожала под ногами земля, данное предприятие пока неосуществимо. Она думает о яйцах, которые непременно нужно сегодня купить, и говорит об этом — о яйцах по шесть тысяч марок, их дают только по четвергам в определенном количестве и в определенном магазине, в четверти часа ходьбы отсюда, и с целью приобретения этих самых яиц дети сразу после обеда прежде всего остального должны отправиться туда. За ними зайдет Данни, соседский сын, Ксавер в цивильном костюме тоже присоединится к юному обществу. Магазин выдает только по пять яиц в неделю на семью, и потому молодые люди по очереди и под разными вымышленными именами переступят порог магазина, дабы раздобыть для особняка Корнелиусов два десятка яиц. Это главное еженедельное развлечение всех участников, не исключая и смахивающего на русского мужика Кляйнсгютля, но прежде всего Ингрид и Берта, которые весьма склонны к мистификациям, розыгрышам ближних и на каждом шагу устраивают их просто так, даже когда из этого не выходит никаких яиц. В трамвае они обожают устраивать представления, косвенно выдавая себя совсем не за тех молодых людей, кем являются в действительности; изъясняясь на местном диалекте, на котором вообще-то не говорят, они ведут громкие, долгие, завиральные разговоры, довольно вульгарные, какие ведут самые обычные люди: обыденные замечания про политику, цены на продукты, про несуществующих людей, и весь вагон благосклонно, но все же со смутным подозрением, что здесь что-то не так, прислушивается к безгранично-будничной болтовне молодых людей с хорошо подвешенным языком. Тогда они распоясываются и начинают рассказывать про несуществующих людей самые ужасные вещи. Ингрид может высоким, дрожащим, вульгарно щебечущим голоском признаться, что она продавщица, имеющая внебрачного ребенка, сына, который обладает садистскими наклонностями и недавно в деревне так неслыханно истязал корову, что христианину и смотреть-то невозможно. Оттого, как она выщебечивает слово «истязал», Берт чуть не лопается со смеху, но выказывает жутковатое участие и вступает с несчастной продавщицей в долгий, жуткий и вместе с тем порочный и глупый разговор о природе болезненной жестокости; наконец пожилой господин, что, прижав билет указательным пальцем к печатке, сидит напротив, приходит к выводу, что хватит, и публично негодует в связи с тем, что столь молодые люди в таких подробностях обсуждают подобные темы (он использует высоконаучное греческое окончание множественного числа — «themata»). В ответ Ингрид делает вид, что захлебывается слезами, а Берт притворяется, будто лишь крайним усилием (хоть надолго его и не хватит) подавляет, смиряет ужасный гнев на пожилого господина: он сжимает кулаки, скрежещет зубами, дрожит всем телом, и пожилой господин, который хотел только добра, на ближайшей остановке поскорее сходит с трамвая.